Король, дама, валет - Страница 40

Курт улыбнулся и подтолкнул синего мальчика, который остановился было, глядя на него круглым детским взглядом, а потом, дудя губами, запедалил дальше.

– …Это от молодого англичанина. Вот мы какие..И смотри, он как модная дама подстрижен. Если бы мне тогда сказали…

Он слушал ее проворный лепет и вспоминал тысячу мелочей: какие-то стихи, шоколадные конфеты с ликером в середине («Нет, эта опять с марципаном, я хочу с ликером…»), аллею памятников в центральном парке, – и то, как эти смешные пузатые короли были чудесно хороши лунной ночью, среди цветущей, электрическим светом убеленной сирени… Такие бледные, такие неподвижные – и такой сладкий запах, о Господи, и непонятные громады теней… Те два коротких веселых года, когда Эрика была его подругой, он вспомнил теперь, как прерывистый ряд мелких забавных подробностей: – картину, составленную из почтовых марок, у нее в передней, ее манеру прыгать на диван, или сидеть, подложив под себя руки, или вдруг быстро похлопывать его по лицу; и оперу «Богема», которую она обожала; поездку за город, где, на террасе, под цветущими деревьями, они пили фруктовое вино; эмалевую брошку, которую она там потеряла… Все это легкое и немного щемящее взыграло в нем, пока она быстро и легко, в такт его воспоминаниям, рассказывала о том, какая у нее теперь квартира, рояль, гравюры…

– Помнишь, – сказал он и пропел фальшиво, но с чувством: «меня зовут Мими…»

– О, я уже не богема, – усмехнулась она, быстро-быстро тряся головой. – а вот ты все такой же, такой… (она не сразу могла подобрать слово) …пустяковый.

Он опять подтолкнул мальчика, сгорбившегося над рулем, хотел его мимоходом погладить по светлокудрой голове, но тот уже отъехал…

– Ты мне не ответил: ты счастлив? – спросила Эрика. – Скажи?

– Пожалуй – не совсем, – ответил он и прищурился.

– Жена тебя любит?

– Как тебе сказать… – проговорил он и опять прищурился. – …Видишь ли, она очень холодна…

– Верна тебе? Держу пари, что изменяет. Ведь ты…

Он рассмеялся:

– Ах, ты ее не знаешь. Я тебе говорю, – она холодна. Я себе не представляю, как она кого-либо – даже меня – по своей бы воле поцеловала.

– …Ведь ты все тот же, – лепетала Эрика промеж его слов. – Я так и вижу, что ты делаешь со своей женой. Любишь и не замечаешь. Целуешь и не замечаешь. Ты всегда был легкомыслен, Курт, и в конце концов думал только о себе. О, я хорошо тебя изучила. В любви ты не был ни силен, ни очень искусен. И я, знаешь, никогда, никогда не забуду нашего расставания. Так глупо шутить… Скажем, ты меня больше не любил, скажем, – ты был свободен, мог поступить, как хотел. Но все-таки…

Он опять рассмеялся:

– Да… я не знаю. Как-то так вышло. У меня была невеста. И все такое. Впрочем, я тебя не забывал долго.

– Ты знаешь, Курт, по правде сказать, были минуты. когда ты меня делал попросту несчастной. Я понимала вдруг, что ты только… скользишь. Не могу объяснить это чувство. Ты сажаешь человека на полочку и думаешь, что он будет так сидеть вечно, а он сваливается, – а ты и не замечаешь, – думаешь, что все продолжает сидеть, – и в ус себе не дуешь…

– Напротив, напротив, – перебил он, – я очень наблюдателен. Вот, например, – у тебя раньше челка была светлая, а теперь какая-то рыжая…

Она, как в былое время, ладонью толкнула его в плечо.

– Бог тебе судья, Курт. Я уже давно перестала на тебя сердиться. Приходи ко мне кофе пить как-нибудь. Поболтаем, вспомним старое…

– Конечно, конечно, – сказал он, отлично зная, что никогда этого не сделает.

Она дала ему свою визитную карточку (которую он потом оставил в пепельнице таксомотора) и на прощание долго трясла ему руку, продолжая быстро-быстро говорить. Смешная Эрика… Это маленькое лицо, нежные ресницы, птичий нос, хриплый торопливый говорок.

Мальчик на велосипедике тоже подал руку и тотчас заколесил опять. Обернувшись, Драйер несколько раз на ходу помахал шляпой, извинился перед столбом фонаря, пропустил его и, надев шляпу, пошел дальше. Напрасная все-таки встреча. Теперь уж никогда не будешь помнить Эрику, как помнил ее раньше. Ее всегда будет заслонять Эрика номер второй, нарядная, в незнакомой шляпе и пятнистом пальто, с мальчиком на велосипедике. И хорошо ли было ответить, что он «не совсем счастлив». Чем он несчастен? Зачем было так говорить? Быть может, вся прелесть Марты именно в том, что она так холодна. Есть холодок в ощущении счастья. Она и есть этот холодок. Воплощение самой сущности счастья. Сокровенная прохлада. Эрика, постельная попрыгунья, конечно, не может понять, что такой холод – лучшая верность. Как можно было так ответить… А кроме того, вот это все, – что кипит кругом, смеется, искрится каждый день, каждый миг, – просит, чтобы посмотрели, полюбили… Мир, как собака, стоит – служит, чтобы только поиграли с ним. Эрика, небось, забыла всякие смешные поговорки, песенки, и Мими в розовой шляпе, и фруктовое вино, и движение солнечного пятна на ступени. Хорошо бы поехать в Китай…

В тот день Драйер был особенно весел. В конторе он продиктовал секретарю совершенно невозможное письмо к одной старой, заслуженной фирме. Под вечер, в странно-освещенной мастерской, где медленно рождалось чудо, он хлопал изобретателя по спине, так что тот вдвое сгибался и делал поневоле смешные маленькие шаги. А за ужином он, с невозмутимым видом, Франца экзаменовал по прилавочной науке, задавал ему нелепые вопросы, вроде: «как бы ты поступил, если б вот моя жена вошла в мой магазин и на твоих глазах украла воскового теннисиста?» или: «какой номер обуви следует дать старушке ростом в метр с четвертью при продаже ей футбольных сапог?» Франц, у которого юмор был туговат, таращил глаза и облизывался. Это так забавляло Драйера, что он едва мог сдержать глухие судороги смеха. Марта в холодном рассеянии, играла чайной ложкой: изредка касалась ею стакана и пальцем тушила звон.